В детстве мечтал стать ученым. Затрудняется назвать любимую книгу, признается, что слишком много читал как научной, так и художественной литературы, и выделить что-то считает практически невозможным. Особый трепет в душе у Владимира Михайловича вызывают первые щитовые дома в нижней зоне Академгородка, а его символом называет дом Михаила Алексеевича Лаврентьева.

Владимир Михайлович родился в 1933 году Ленинграде, в 1957 году окончил Московский физико-технический институт. Далее три года аспирантуры под руководством академика Лаврентьева, с которым судьба связала его еще со студенческих времен. Сразу после учебы в числе ближайших сподвижников Михаила Алексеевича он участвует в организации Сибирского Отделения АН СССР и первого ее детища – Института Гидродинамики.

– Я один из первых жителей студгородка, приехал сюда вместе с Михаилом Алексеевичем Лаврентьевым, когда ничего еще не было, кроме нескольких деревянных домов. Помню, когда принималось решение о застройке, Лаврентьев очень долго добивался от московских кабинетов выделения денежных средств на строительство многоэтажных домов и небоскребов.
Такое строительство было бы наиболее выгодно. Сами понимаете, земля дорогая и ценная в здешних местах. Однако планы так и остались на бумаге. Приехал тогда Хрущев с визитом и раскритиковал в пух и прах все проекты, мол, как так вы задумали тут небоскребы строить, это же очень дорого. Подобная узость взгляда и привела к сегодняшней ситуации: всюду виднеются пяти- и четырехэтажные хрущевки, а мест для жительства все равно народу мало. Академгородок ширится, застройщики хотят земли, а местные жители протестуют, желая сохранения леса.

– Вы столько лет в профессии, как, по-вашему, менялось отношение к ученым со временем?

– Понятие «ученый» пережило, по моему мнению, три периода. Первый – это годы моей школьной жизни, когда эта профессия считалась уважаемой и престижной, но не была слишком востребована. Затем, на волне оружейной гонки с Америкой, ученый стал кем-то вроде вершителя судеб, так как сам факт того, что у нас разработана атомная бомба, заставлял чувствовать значимость фигуры научного деятеля. Это был расцвет интереса к науке, стремления к ней. Собственно говоря, в этот период и произошло становление новосибирского Академгородка. Ну и наконец, что происходит сейчас, третий период: он сопровождается изменением технических средств в науке, к которому мы не были готовы и переводом моральных ценностей в денежные единицы. Сейчас молодежь предпочитает профессию экономиста и постепенно теряет интерес к наукам, изучающим окружающий мир. Такие пристрастия, впрочем, не способствуют развитию интеллекта нации, нужно равномерно перераспределять умы в разные направления науки. Наверное, скоро мы этим переболеем, выправимся и вернемся к истокам.

– Как вы думаете, сейчас, в эру новых технологий, студенту стало легче учиться?

– Я помню НГУ еще в далеких 70-х, когда возглавлял физический факультет, знаю его и сейчас, поскольку там преподавал до настоящего момента. С высоты пережитого опыта, могу сказать, что учиться в Новосибирском университете было всегда одинаково трудно. Но все-таки, мне кажется, в наше время студенту даже несколько тяжелей, ведь так велико искушение воспользоваться не только своим разумом, но и искусственным. Лучше, конечно, пользоваться первым, а в помощь подключать второй, так работа будет гораздо эффективней.

– Каким был студент НГУ раньше? Изменился ли его облик сегодня?

– Как мне кажется, раньше молодые люди больше ценили свое образование и свое место в его системе. Дисциплины было больше. Не в том плане, что вот я вам вчера давал на дом три задачи, а вы их не решили, всем – два. А в том, что уважения к преподавателю и к общему делу было больше, всем хотелось чему-то научиться. Я бы назвал такое проявление дисциплины производной от общественного строя, царившего в СССР. То, что происходит сейчас, с одной стороны, хорошо – общество постепенно раскрепощается. Но с другой, оно до сих пор не может насытиться внезапно рухнувшей на него свободой, а значит, и справиться с ней тоже не может. Отсюда и новый, компьютеризированный облик студента.

– В чем секрет успеха, когда занимаешься наукой?

– Я считаю, что успех любого научного дела зависит только от того, сколько сил ты в это вкладываешь. Не бывает плохого студента, профессора или декана, бывает мало стараний. Этому принципу я следовал, и буду следовать. В жизни я занимался тем, что хотел делать, а делал я то, чего не придумали другие или же придумали, но реализовать не смогли. Так, я в принципе всегда был именно экспериментатором, физика для меня – это, прежде всего, работа собственными руками. Теоретические исследования тоже важны, но я не очень-то любил возиться с бумагами, поэтому не особенно туда лез. В этом секрет всех достижений – занимайся тем, к чему душа лежит.

– Как лично вы относитесь к «утечке мозгов» за границу?

– Я не очень понимаю русских эмигрантов, которые уезжают заниматься наукой там, за океаном. Понимаю, что ими движут перспективы высокого положения в обществе и возможность хорошего заработка, но все же не испытываю к ним достаточного уважения. У меня был знакомый ученый в Штатах, не так давно он скончался от рака. В 2000 году я бывал у него в гостях. Сидим мы с ним, разговариваем, и вдруг он спрашивает: «Володя, хочешь, я тебя сейчас с русскими познакомлю?» Я ему отвечаю отказом. Он удивляется: «Почему? Эти русские начинали работать у вас, а теперь вот работают у нас». «Ох, – говорю, – тем более не хочу».

– В разговоре мы уже затрагивали тему холодной войны, сейчас с Америкой тоже довольно напряженные взаимоотношения. Это как-то сказывается на научной деятельности?

– Не стоит думать, что в годы холодной войны у нас с Америкой не было никаких связей. Как не удивительно, в то время все мосты были сожжены, а научное сообщество так и осталось единым. Поэтому бывал я в Штатах часто, да и сами американские научные деятели 40 раз перелетали океан, чтобы выступить на семинарах в Институте Гидродинамики. Как делимся опытом сейчас, делились и тогда.

– В заключении, что самое приятное в работе ученого, на ваш взгляд?

– Сейчас я жалею только об одном: что сделал слишком мало, я чувствую некоторую недосказанность, ведь я мог бы дать Академгородку больше. Да, возможно, это звучит нелепо и даже смешно – из уст академика, на счету которого пять орденов и три научных изобретения – но это так.
Хотя есть и то, что радовать меня будет всегда. Допустим, вы решили какие-то трудные задачи или развили уникальное научное направление, и вот, когда вы уже ушли, когда вы больше не занимаетесь этим, исследования не стоят на месте, они мало того, что существуют, так еще и уверенно шагают вперед – это великое счастье. Вас, возможно, уже даже не вспоминают, но этого и не надо – главное, что дело идет.

Текст: Юлия МУНД
Фото: Анастасия ШЛЕЕ